 |
    |
Два рассказа о любвиЯ помню, что каждый раз в моем сне отсутствовало "начало", как будто вся реальная жизнь была всего лишь коротким отдыхом, забытьем, а сейчас я вдруг очнулся посреди физического неприкрытого ужаса войны. Я вижу дорогу, грязное, коричнево-черное весеннее холодное мессиво глины, танки, грузовики, темно-бурые солдатские шинели и лица. Безостановочное движение, в котором я не участвую, не могу участвовать, потому что, раздавленный этой невероятной явью, стою у обочины. Мне страшно, однако, как и во всяком порядочном кошмаре, закричать я не могу. Напрасно я пытаюсь выдавить из себя хоть что-нибудь - машины медленно, как бы поддразнивая меня, едут мимо; лица сидящих в них людей темны, беспросветны и неразличимы. Я дрожу от холода, едва прикрытый какими-то немыслимыми лохмотьями. Я одиноко стою на дороге, на которой никому нет дела до грязного несуразного мальчишки, бог его знает каким образом очутившегося здесь. Мир наполнен непрерывным грохотом разрывов, лязгом гусениц, шумом моторов, однако я существую отдельно от этих звуков. Мне дано только видеть, ужасаться и молчать, молчать, молчать... И вдруг посреди пустоты я слышу крик ребенка. Я оглядываюсь и невольно зажмуриваюсь: прямо в придорожной канаве лежит завернутый в белоснежные полупрозрачные пеленки младенец. Я стою ослепленный неестественно белым цветом и только потом замечаю изящно вытисненные золотые вензеля на уголках. Я почему-то ни минуты не сомневаюсь, что это девочка, девочка с глазами чудной, необыкновенной красоты. Глубокие, темные и совсем не детские, смотрят они не мигая и ни на секунду не утрачивая какой-то удивительной прозрачности и пронзительности. В этот момент на меня обрушивается мир звуков и ощущений. Я прыгаю прямо в лужу и судорожно прижимаю к себе сверток. Перед глазами мелькает край пеленки с монограммой, и только тут я замечаю, что на шее у ребенка надет золотой медальон с изображением оленя, бегущего на фоне восходящего солнца. Никогда потом я не видел ничего подобного, а ведь я искусствовед и повидал немало оригинальных и занятных вещиц. Я слышу, как мне кричат солдаты - оказывается, около меня остановилась какая-то машина. Из кузова протягиваются руки и бесцеремонно забирают мою драгоценную ношу. Грузовик резко трогается с места, липкая грязь летит мне в лицо, и я вновь остаюсь на дороге несравненно более одиноким и заброшенным, чем раньше. Захлебываясь слезами, я просыпаюсь тогда, когда сердце мое не может вынести тоски и утраты. Помню, что сон этот тревожил моих родителей, и они водили меня показываться разным светилам невропатологам и психиаторам, однако дальше этого дело не пошло - на приеме я предпочитал отмалчиваться и разыгрывал из себя бирюка и тупицу. Диагноз врачей был, к счастью, единодушен: здоров, но чуть-чуть отстает в развитии; а нервы - это возрастное. Потом, по прошествии стольких лет, мне начало казаться, что сон мой гораздо более безобиден и обычен, чем он представлялся впечатлительному, но неразумному ребенку. И лишь одно соображение останавливало меня в тот момент, когда я пытался сбросить со счетов свой сон. Всю жизнь сознательно, да, да, именно сознательно искал я потерянную девочку. Искал, зная, что это фантом, призрак, создание моего собственного воображения, плод излишней влюбчивости, ну в общем, что угодно, только не живое реальное существо. Женился я рано, как и предполагал, на голубоглазой блондинке, которая ничем не напоминала "мою девочку"; как всякий нормальный отец, я до умопомрачения был рад сыну, да и впоследствии отнюдь не возражал против нашей славной милой дочурки. Жизнь моя была спокойна, меня не коснулись катаклизмы и катастрофы эпохи. Дело в том, что я оказался абсолютно социально индифферентен: исторические условия действовали на меня, как землетрясение на микроба - настолько мелок и незначителен оказывался я и моя жизнь рядом с историей. Мой век, время моего детства уходил, увы, в безнадежное прошлое. Лет сорок пытался я сопротивляться стремительному обветшанию собственной натуры, сначала догоняя тех, кто был старше, а потом тех, кто был моложе, а в конце концов смирился и позволил себе устареть настолько, что ушел на пенсию. Молодому человеку, видимо, никогда не будет дано понять, что такое уйти на пенсию и жить со священным правом быть никому не нужной праздношатающейся личностью. Лет 10 ушло у меня осознание своего положения, и в течение 10 лет мои дни были похожи друг на друга не только однообразными до отвращения гримасами быта и уюта, но и тем, что что из памяти медленно уходили острые, яркие ощущения предыдущей жизни. Я уже не видел в воспоминаниях увлекательных моментов, а потом и вовсе не находил в них смысла. Напротив, опыт занимал в них все большее место, нарочито выпячивая вперед мои заслуги, как и следовало ожидать. Я "заболел" стариковской болезнью: стал невероятно брюзглив и повсюду норовил произнести какое-нибудь нравоучение. Я отлично понимал, насколько невыносим был для окружающих, но как истинный больной уже ничем не мог себе помочь - болезнь пустила во мне корни, и мои близкие с отчаянием в душе должны были принять неизбежное. Прекрасно помню тот год - мокрая, теплая, скользкая зима, грязный насквозь просоленный город. Я не выдержал и совершил последнюю в своем роде глупость - поддался на уговоры и уехал в тихий полузаброшенный пансионат. Помню, как меня поразили сугробы, подступавшие к самому окну - казалось невероятным, что они еще существуют. Я почувствовал себя стариком в полном смысле этого слова - общался только с себе подобными, много гулял, заложив руки за спину, уверял себя и других, что мне ужасно полезен свежий воздух, днем читал газеты, по вечерам не отрывался от телевизора, т.е. Был ухожен и доволен. Неприятности начались с того дня, когда я узнал, что в наш пансионат приезжает некая женщина с "летающей девочкой". Честно говоря, я не люблю фокусников, гипнотизеров и прочих ловких людей, которые делают из меня дурака в наикратчайшее время и в любой точке пространства. В последнее время отрасль " чудопроизводства" заметно выросла, однако я всегда держался в стороне от ее сомнительных сенсаций. Не знаю, что толкнуло меня прийти в тот вечер на концерт, не знаю. Наши старики были приятно возбуждены и выглядели не так мертвообразно, как обычно. Зал был уже давно полон, когда на сцене появилась красивая дама, ведя за руку худенькую, угловатую и совсем не привлекательную девочку лет 12, затянутую в темную блестящую ткань. Дама так долго и непонятно распространялась о феномене полета, о концентрации энергии, силе биополя и прочей современной ерунде, что я уже двинулся было к выходу. И тут безо всякого перехода девочка влезла на стул и расставила широко руки. Я был на полпути к спасению, но не сделал ни шага. Глубоко вздохнув, она вдруг начала быстро-быстро перебирать ногами, будто застоявшийся жеребенок. Зрители удивленно молчали. И тут произошло невероятное - ее ноги оторвались от стула совсем на немного, но я ясно видел,что между ней и стулом - пустота, ничего нет. Ножки девочки мелькали, словно черные молнии, а она поднималась все выше и выше. Я чувствовал, что медленно схожу с ума и все же не мог оторвать глаз от этой крохотной фигурки, парившей где-то под потолком. Глаза девочки не мигая смотрели прямо перед собой, лицо ее было строго и торжественно, на лбу проступали капельки пота. Сама она была как-то странно неподвижна, и только ее ноги сливались в непрерывном движении. Зал был оглушен, уничтожен, когда она, совершив круг, вернулась на свое место и плавно опустилась на стул. Боже, старики, как дети, повскакали с мест и бросились к сцене. Напрасно я твердил себе, что это массовый гипноз, что наука наверняка уже нашла этому самое естественное объяснение, - ноги неудержимо несли меня к сцене, туда, где съежившись на стуле, сидела девочка-летунья и где ее мать, сияя улыбкой триумфатора, объясняла, рассказывала, раздавала фотографии и рекламные проспекты, словом, вела себя, как самый обыкновенный фокусник. Стыдясь, но продолжая работать локтями, я пробился прямо к девочке. Она наклонила голову, словно не желая видеть никого из нас, и, казалось, соссредоточенно рассматривала свои руки, сложенные на коленях. Я почувствовал, что сердце ударилось изнутри о грудную клетку и замерло. Она вдруг подняла голову и посмотрела на меня. И я узнал эти глаза! Так смотрела на меня девочка из моего далекого детского сна. Она и только она глядела вокруг так, словно уже самим фактом своего присутствия в этом мире спасала его от беспредельной жестокости, несправедливости и одиночества. Разум мой отказывался верить в то, что глупый, нелепый сон ребенка стал явью. Ошеломленный, я сделал шаг назад, тщетно пытаясь успокоить нервы. И тут только я обратил внимание на изящную золотую цепочку на шее девочки. С серьезным видом, словно взрослая, она поправила волосы и потянула тонкие звенья на себя. На ладони ребенка я увидел тот самый золотой медальон с оленем, бегущим к солнцу... Она была здесь. Она снова была здесь. Жизнь дала мне второй и теперь уж наверняка последний шанс не колеблясь уйти туда, куда звали эти чудные глаза. Но я опоздал, я дважды опоздал... ***** Я взрослый человек и уже давно живу этой особой страшной в своей неотъединимости от ее сопутствующих жизнью, заставляющей забывать обо всем, когда-либо произошедшем, чтобы освободить место под новые горы воспоминаний. Моя память так же дырява и ржава, как и любая другая, - истончившаяся пленка из полуземных, полубесплотных человеческих чувств и отношений. Все же она есть, и я, подобно всем прочим, упорно за нее цепляюсь, пытаясь к тому же производить в ней своим слабым разумом некий рациональный отбор, рассовывая тени по несуществующим ящикам. Однако есть у меня то, что даже сейчас недоступно мне самому и что заставляет взрослого человека умирать во мне и тем самым возвращает меня обратно в мою первую до-жизнь. Да-да, именно в до-жизнь, и я даже горжусь этим доморощенным названием. Ибо я действительно жил еще до рождения в отличие от всех остальных, лишь существовавших в своей протоформе в утробе матери. Моя же жизнь была полноценным сознательным актом, который я не только помню с первого момента до его ужасного конца, но и благодаря которому я узнал, что такое любовь и страшная расплата за счастье, настигающая даже тех, кого нельзя причислить к уже появившимся на свет. Я смутно помню момент своего зарождения. Будучи несчастно-крохотным комочком живой, но неодушевленной материи, я тем не менее ощущал вокруг себя великое движение, приведшее к моему началу. Неясные ощущения, бродившие в моем первобытном сознании, сменились, наконец, крепким, здоровым, я бы даже рискнул сказать, детским сном. Помню только, что когда я проснулся, я уже был. На меня разом обрушился мир вокруг - внутренний, ставший моим домом на достаточно долгое время, и внешний, который мне предстояло изучить задолго до моего настоящего "рождения". "миры" мои оказались полными невероятного количества звуков. Став человеком, я долго пытался понять, каким образом мое "я" воспринимало, видело и слышало все то, что я теперь так хорошо и отчетливо помню. Однако эта тайна так и осталась нераскрытой, поэтому я упорно продолжаю считать, что это именно я видел, слышал и ощущал, хотя бы это и противоречило теперешним моим представлениям о себе. Итак, я появился и осознал, что внутренний мир мягок и удобен. Позже, когда я хоть чуть-чуть стал разбираться в своей матери, я научился слышать ее внутреннюю музыку и безошибочно угадывать всю ее жизнь. Мой малый мир был мне предельно понятен и доступен, и поэтому очень скоро я заинтереосовался внешним миром. Зрение ничем не могло тне помочь, оставалось жадно вслушиваться и учиться понимать существ, живших вне моей матери. Надо сказать, что уже в самом начале мне пришла мысль, что все они тоже родом из какого-нибудь внутреннего мира. Хотя, судя по голосам и поведению, большой мир сильно менял их к худшему. Мне предстояло сделать несколько крупных открытий. Если бы я теперешний сумел бы сохранить хотя бы что-нибудь от прежних способностей и талантов, но, увы... Первым и, пожалуй, самым неприятным из них было следующее: меня там никто не ждал, и мои родители, даже моя мать, мой дом, не подозревали о моем существовании. Неведение их, правда, длилось не очень долго, так как беспокойство, охватившее мою мать спустя некоторое время и передавшееся мне, скоро разрешилось уверенностью в том, что она беременна. Надо честно признаться, что открытия меня ее совсем не обрадовало, но еще меньше радости оно принесло тому, кто был с ней рядом. Тогда мне было трудно называть его отцом, и, на мой взгляд, он не имел ко мне никакого отношения, кроме того, что регулярно вторгался в мою епархию и нарушал созерцание и покой. По его словам, я получился потому, что моя мать "залетела", не приняв каких-то там мер предосторожности. Все эти рассуждения были мне непонятны и даже оскорбительны. Однако предстояло смириться и с этим, и с тем, что жизнь наша текла теперь несколько в другом русле, гораздо более приятном для меня, чем для них. Но и тут приходится сказать, что мое раннее впечатление от алкоголя - внезапное оглушающее впадение в какое-то необъяснимое полуживотно-приятное состояние - ни в какое сравнение не идет со скупым, истертым, пресным опьянением, поднимающимся со дна сегодняшних рюмок и стаканов. Тогда же мне и моей матери пришлось отказаться от этого удовольствия, а также от многих других, чертовски приятных, хотя и не очень полезных вещей. Одно было неизменно - еда. Методом внушения мне удалось убедить мать в том, что у меня уже есть вкус и что сам я не хуже ее разбираюсь в их земных делах, и с этого момента чревоугодие стало одним из моих личных грехов. А ведь говорят, что младенцы появляются на свет невинными... Вторым открытием был я сам. Мне, как и всякому родившемуся ребенку, самым удивительным и интересным казался я сам, то, как я расту, увеличиваюсь, меняюсь, принимаю чудовищные, странные, нечеловеческие формы неизвестных мне существ и возвращаюсь обратно в свой прежний облик. Когда во мне возникало что-то новое, я чувствовал себя так же, как если бы пробовал экзотическое блюдо. Однако, будучи исследователем по натуре, я в первую очередь пытался выяснить, как и для чего можно использовать эти забавные пробы пера природы на моем теле. Мало-помалу я стал ощущать, что принимаю форму и обретаю размеры. Однако тут же мне пришлось понять, что мной интерерсуюсь не только я сам. Чем дальше, тем чаще ко мне проникали совершенно посторонние существа из внешнего мира. Они долго и занудно рассуждали обо мне, моей матери, тщетно пытаясь втиснуть в слова и мысли свои жалкие представления о том, как мы живем. Думаю, я даже смеялся тогда. То, что мне казалось очевидно и естественно, как я сам, у них вызывало самые нелепые вопросы и догадки. Если бы не эти люди (теперь я называю их докторами), я бы никогда не сделал свое третье и главное открытие. Оказывается, я был не один! Нас двое - я и "девочка", как ее называли врачи. Это открытие настолько поразило даже их, что они не раз проверяли его, а я сумел с их помощью быстро сообразить,что девочка эта - мой близнец - живет у меня за спиной и почти ничем, кроме каких-то неважных мелочей, от меня не отличается, а главное, обладает нашим разумом, то есть, еще не родилась... Я был потрясен, рядом со мной растет существо, родное мне по крови, роднее моей матери, а я его не заметил и не сумел открыть для себя. Мысли во мне лихорадочно заметались, взбудораженные материнским волнением и моим собственным чувсвом стыда. Я не стал открывть заново большой круг кровообращения, пытаясь найти нетривиальные способы знакомства, поскольку единственной формой общения для меня была мысль, мысль, обращенная к моему отцу, матери, а теперь, наконец, к ней - сестре по разуму. Я ждал ответа и чуть не перевернулся от радости, поймав ее мысль о том, что ей чрезвычайно приятно сознавать, что она не одна в нашем внутреннем круге (увы, разница наших понятий заключалась в том, что я с самого начала был лишен романтического взгляда на жизнь и поэтических способностей.). С того дня жизнь наша изменилась невероятно. Мы болтали, не останавливаясь ни на секунду, делились буквально всем, высказывали различные точки зрения на свое происхождение, сообщали последние внутренние и внешние новости, хохотали и ссорились, мирились и разыгрывали друг друга, словом, жили душа в душу, продолжая обитать в одном материнском теле. Не помню уже, когда меня впервые осенила посетила мысль, что я "влюбился". Я не успел предпослать ее себе самому, и она услышала, как я с ужасом и восторгом мечтаю о ней. Новость была ошеломляющей, но совсем не неожиданной. Она научила нас мечтать, грезить, дремать на сладких облаках предвкушений и радоваться каждой минуте вместе. Наверное, тогда мне впервые захотелось в большой мир. Надо вам сказать, что нам было хорошо внутри. Несмотря на некоторую тесноту и ограниченность пространства, мы не чувствовали себя одиноко. Видимыми и невидимыми нитями мы были связаны с нашей матерью, а через нее со всеми бесчисленными родственниками, друзьями и знакомыми. Мы всегда были в центре внимания, нас любили, о нас заботились, с нами считались, выбирая нам одежду, кроватки и все необходимое для существования во внешнем мире. Но теперь, когда наша любовь требовала своего признания, невозможно было дольше оставаться в прежних уютных детских. Мы наперебой фантазировали о том, как выглядим мы сами и наши родители, чем внешний мир отличается от внутреннего, а самое главное, каким образом нам удастся пожениться. Ведь мы уже знали, как в большом мире принято любить и выражать свои чувства. Ни на секунду мы не сомневались, что наша до-жизнь не затеряется в настоящей жизни, сотрется, будет ею сметена и уничтожена. Тогда-то впервые я обратил внимание на слово "роды". До сих пор меня только раздражали страхи матери перед нашим выходом на свет, но последнее время я и сам стал сомневаться в том, что это произойдет легко и безопасно для нас всех. Я поневоле был обречен слушать вместе с матерью рассказы бывалых рожениц, в то время как моя сестренка предпочитала послеобеденный сон или утреннюю разминку. Я же старался не увлекаться физическими упражнениями, поскольку давно уже понял, как хрупок наш внутренний мир и с ним вместе наше счастье. У меня не было календаря, но увы: я почти точно предсказал день конца и начала. Однажды поздно вечером мы почувствовали, что они - роды - начинаются. Наш мир, наше пристанище стремилось исторгнуть нас, с этого момента мы были ему чужды и враждебны. Вместе с нашей матерью мы мужественно встретили неизбежное лицом к лицу, испытывая боль, муки и горечь прощания с родным гнездом. Шло время, но кошмар продолжался. Со всех сторон сыпались советы. Наша мать ослабла, мы выбились из сил, продолжая бороться за освобождение. .связи с матерью оборвались, и мы были бессильны ей помочь. Мы начали задыхаться м медленно погружались в кошмар удушья. Последние силы уходили на то,чтобы поддерживать друг друга в страшной схватке с большим миром. Меня обволакивало чувство равнодушия и обреченности, ее ласковые полунеслышные слова еще блуждали во мне, которого уже почти не было... Помню только страшную белую вспышку, прорезавшую меня, ослепившую, заполнившую все невероятным ощущением пустоты и собственной тяжести. Я судорожно сделал инстинктивное движение грудью и вздохнул... ----------------- И с этого момента начались нормальная бессмысленная младенческая жизнь. Я был маленьким зверьком, не помнящим, не знающим, не умеющим, не говорящим ровно ничего. Я все забыл и заново учился всему тому, что когда-то уже мог. Материнская и отцовская любовь окружали меня и надежно охраняли от всех переживаний, пока мы однажды не поехали на кладбище на могилу моей сестры. Так прозвенел мой первый звоночек, когда я, бессмысленный карапуз, сосал палец и смотрел на крошечную могилку и памятник, под которым лежала моя сестра, задохнувшаяся во чреве матери. Так я впервые узнал, что у меня была сестра, которая родилась мертвой. Однако и тогда мои воспоминания остались неразбуженными, хотя меня отделяла от них еще зыбкая пелена сознания. Пока не прозвенел второй звонок: в моей жизни появилась женщина. Не просто женщины, к которым меня тянуло странным сосущим чувством беспокойства и неудовлетворения. Я словно искал в них и в ней что-то или кого-то, кого я знал давно, всю жизнь, но случайно выпустил из виду. Меня увлекала таящаяся в них глубина бессознательного, плотского, нутряного, завораживала их непосредственная, почти животная связь с природой. Тогда ко мне пришли мрачне утробные сны о том, чего, с моей теперешней точки зрения, никогда не могло произойти. Я к тому времени женился и гнал эти крамольные, неправдоподобные, кружащие воображение мысли от себя. И лишь когда моя жена забеременела, я перестал сопротивляться внутреннему миру, который вновь обрел надо мной свои права. Услышав крик своего первенца, я вдруг вспомнил, вспомнил с поразительной четкостью, и в тот же миг меня, словно удар током, пронзила та самая мысль, за которую цеплялось гибнущее сознание моей сестры: мы никогда не увидим друг друга и не сможем быть вместе... Я уже ухожу... Только благодаря жене и сыну мне было суждено вернуться в человеческий мир с неповрежденным разумом и душой. Никогда, никогда не преодолеть мне того давнего чувства беспомощности и ужаса перед большим миром, который потребовал от нас столь страшную жертву, разлучил меня с самым близким мне существом, безжалостно лишил меня памяти, знания о себе самом и окружающих меня людях, наделив меня, в свою очередь, столь же бесценным даром жизни. Настигшая память научила меня жить заново и надеяться жить после смерти. И она же беспощадно отняла эту надежду, показав смерть изнутри. И я оказался всего лишь человеком, тщетно мечтающим о самом обыкновенной, простой, полной гармонии, любви и счастья памяти и будущего... |
|
