 |
    |
Городской воробейКогда мне было 22 года, я переехала жить в Амстердам. Амстердам это неофициальная и некоронованная столица королевства Нидерландов или, попросту говоря, Голландии.До этого всю жизнь, как сознательную, так и бессознательную, я провела в столице Москве. Москва, как известно, столица совершенно официальная, хотя кое-кто может припомнить ей целые периоды в истории, когда она превращалась в ту самую ненавистную и одновременно любимую провинцию, которую любят и страшатся москвичи. Амстердам получил права европейского города в незапамятные времена. Официальная столица Голландии город Гаага не имеет их до сих пор, поскольку в те самые времена представляла собой скопище поселков сельского типа. Теперь же и спросить эти права не с кого. Коренные амстердамцы утешают себя тем, что они-то и есть истинные горожане и жители столицы. Гаагцам крыть нечем, кроме королевской резиденции и Международного суда. Я родилась в Москве в знаменитом на юго-западе столицы роддоме номер 25. Иногда мне кажется, что весь юго-запад столицы вышел из его чрева, словно длинная лента Ленинского проспекта и Профсоюзной. Жизненный цикл многих моих хороших знакомых и их детей начался именно там. Я чувствую себя сопричастной к тайному братству детей роддома номер 25, и меня не покидает идея созвать этих бывших новорожденных на гигантский съезд. Но это уже дело будущего. А пока я попытаюсь объяснить, как я попала в Голландию. Дело в том, что в университете я учила голландский язык. Не стоит думать, что это уж очень далеко от народа. Многие достойные москвичи научились голландскому именно в стенах филологического факультета. Например, Владимир Молчанов, которого я недавно видела на дне Выпускника. Это доказывает, что голландский язык обладает уникальной способностью расширять сознание. Когда я делала сознательный выбор в пользу именно голландского, я не знала, что он расширяет сознание не только в области мысли, но и в буквальном физическом смысле.Когда я выбирала этот язык, мало кто вообще надеялся, что я когда-либо поеду жить в далекую страну Голландию, однако это произошло в силу уже вышеупомянутых особых свойств. В силу тех же свойств голландский язык придерживается некой глагольности или, проще говоря, тяготеет к использованию глаголов действия. В одном предложении их может быть штук 10 подряд. Все они означают какое-либо энергичное совершение события или подталкивание к нему. Это есть свойство голландской натуры в целом. Существительные голланды любят гораздо меньше и потому отмеряют очень точно, словно скупые, но рачительные хозяйки. Они завешивают сразу два значения в одном слове. Это и понятно: существительное остается где-то в начале длинного-предлинного предложения, и если тебе не удалось запомнить его яркое и образное значение, будь спокоен, второй раз никто повторять не будет. Вот, например, таких, как я, рожденных и выпестованных большим городом, они называют городскими воробьями. По-русски это целых два длинных слова, а по-голландски очень коротко: стадсмус. Итак, я городской воробей. Первые четыре года жизни я провела на улице Брянской, недалеко от Киевского вокзала, Московского зоопарка и набережной Москва-реки. Про Киевский вокзал не могу вспомнить ровным счетом ничего, а вот зоопарк представляю очень даже отчетливо. В зоопарке детей катали на пони, маленьких и очень понурых лошадках. Люди 60-ых годов рождения должны помнить очереди, опоясывающие круг, по которому ездили счастливчики в белых праздничных колготках и лакированных туфельках. Ни один взрослый не был в состоянии отстоять эту очередь дважды. Когда повозка останавливалась, я категорически отказывалась освобождать с таким трудом завоеванное место. Дело заканчивалось диким плачем. Мама мучительно краснела и тащила меня смотреть на тигров. Единственное, что могло отвлечь от вожделенного круга, были кошачьи хищники. Московские уссурийские тигры выглядели очень ухоженными, сытыми и благодушными, в отличие от другой моей любви - волков, которые вечно куда-то метались по клетке. Кстати, о волках. Когда с улицы Брянской мы переехали на улицу великого итальянского революционера и борца за объединение Гарибальди, рядом с нами оказался тогда еще прекрасный и большой Воронцовский парк. Хорошо помню расклеенные предупреждения о том, что в парке объявилась парочка волков. Что с ними было дальше, мне неизвестно, но волков в парке больше нет, как нет и части самого парка и знаменитого яблоневого сада, бывшего совхозного, тополиных аллей, обсаженных пахучим шиповником, пруда, на месте которого построили немецкое посольство, а также многого другого из времен моего детства. Вторая и не менее значительная часть моей ранней жизни протекала у бабушки в Лосинке. Родители сдавали меня на неделю за город, на Ярославское шоссе, куда шел автобус от ВДНХ и где все очень мало было похоже на Москву, а гораздо больше напоминало подмосковный городок Лосиноостровск. Чем это место, собственно говоря, и было, и где тогда действительно в изобилии водились лоси, регулярно выходившие на тропу войны с городским автотранспортом. Хорошо помню такого смельчака, лежавшего возле дороги с окровавленным вздымающимся от тяжелого учащенного дыхания боком. Грустный итог противоборства живой и мертвой природы. Город вообще способствует отдалению человека от натурального продукта. Горожанин даже может гордится полным незнанием корней того, что он ежедневно употребляет в пищу. Для того, чтобы горожанин не совсем уж безнадежно отдалялся от природы, существуют бывшие колхозные и кооперативные рынки. На них можно убедиться, что колбасы и сыры суть промежуточные стадии переработки знакомым всем по картинкам коров, овец, свиней и так далее. В городе Амстердаме раз в неделю рано утром открывается специальный рынок биологически чистых продуктов, где все те же самые вещи стоят как минимум в два раза дороже, чем в самом дорогом магазине. Дело в том, что они очень чистые, чему при взгляде на натурально загорелых и одетых во все биологически чистое продавцов охотно верится. В Москве с биологическими чистыми продуктами гораздо хуже. В Москве плохо даже с обыкновенными чистыми продуктами. На рынке стоят грязные немытые продавцы, которые грязными руками с черными полукружьями ногтей дают попробовать подозрительные внешне продукты. Один раз я чуть не отравилась белоснежно-белым рыночным творогом. Поскольку молочно-кислое брожение перерабатывает любую внутреннюю грязь, остается грешить на продавцов. Да что там продавцы!!! Понюхайте, например, студентов МГУ и вы ни за что не поверите, что в общежитиях устроены малокомфортабельные, но все же индивидуальные душевые кабинки. Один мой знакомый амстердамец, завсегдатай дешевых съемных квартир и ужасно неприхотливый в быту, жаловался только на одно - невыносимый запах в лифте Главного Здания главного университета страны по утрам. В нем стояло все, и русский дух в нем органично мешался с ароматом вьетнамской жареной селедки. Мне эта смесь подозрительно напоминает запах московского метро - непередаваемый "ерш" из супердорогих французских духов и практически бесплатной мочи. Эту гремучую смесь невозможно забыть, она шибает в нос любому возвращенцу, ненавязчиво давая понять, где же начинается та самая родина. Что касается запахов Амстердама, то его палитра также включает "экскремальные" компоненты. Ибо всем известно, что ходить по улицам в этом славном городе надо очень и очень аккуратно в связи с многочисленными владельцами собак и кошек, имеющими обыкновение с самого утра до поздней ночи выгуливать своих питомцев в тесных амстердамских уличках. При условии небольшой тренированности можно замечать следы этих дружеских прогулок боковым зрением задолго до того, как они окажутся на подошве ботинка, романтиков же, смотрящих в небо и по сторонам, ждет печальная участь. Единственное место, где можно вздохнуть спокойно, - это маленький пятачок перед витриной магазинов, который тщательно моют с мылом и шампунем. Что касается остальной части мостовой, то мне приходилось видеть очень оригинальный способ ее уборки: специальная машина-уборщик медленно движется по улице, за ней идут два человека и методично опрокидывают мусорные баки и урны. Потом машина останавливается, дает задний ход и начинает елозить по куче мусора, всасывая в процессе ее содержимое. Стоит ли говорить, что половина мелочи застревает в брусчатке, где уже лежат бычки от джойнтов, одноразовые иголки от шприцов и прочие интересные предметцы. Основные же источники ароматов - это знаменитые на весь мир амстердамские каналы. Попросту говоря, это непроточные канавы, воду в которых, однако, периодически спускают с целью очистки. Вода и сами каналы получили недобрую славу в киношном мире после знаменитого ужастика про водолаза-мутанта \"Amsterdamned\" - непереводимая игра слов, что-то вроде проклятого Амстердамом. Когда вода в каналах, несмотря на усилия градоочистителей, начинает цвести, жителям и туристам приходится отступать на безопасное расстояние. Во все остальное время в каналах можно плавать на подручных средствах, жить в плавучих домах-баржах, но категорически не рекомендуется купаться. Так же категорически не рекомендуется кидать в каналы всякую всячину, как-то: украденные и больше не нужные велосипеды, цепи, проржавевшие автомобили. Насчет последних: существует специальная служба по вытаскиванию из каналов упавших туда автомобилей и их незадачливых владельцев. На набережной, не защищенной специальными столбиками (впрочем, даже там, где они есть, для больших и тяжелых машин они не помеха), стоят знаки, напоминающие о существовании ручного тормоза и необходимости начинать движение с задней передачи. Как-то я видела, как толпа оживленно обсуждала произошедшее у всех на глазах картинно- медленное падение машины в воду. Неясным остался только один вопрос: где был водитель на момент падения. Когда спустя несколько часов я возвращалась той же дорогой, толпа все еще бурно обсуждала эту тему уже вместе с командой водолазов. К чести амстердамцев, каналы прочесывают специальной драгой, извлекающей со дна жуткое количество железа и других черных и цветных металлов. Наблюдать за работой этого земснаряда - сущее удовольствие, особенно если так и предвкушаешь очередную сенсацию об извлеченном из вод расчлененном трупе или мутировавшем чудовище. Поскольку я жила в самом центре города прямо на набережной канала в подвале, уровень которого намного ниже уровня воды в канале и вообще Мирового океана, то могу со всей ответственностью сказать, что в каналах не водятся никакие чудовища, неизвестные науке, и еще реже в них встречаются одинокие смельчаки-водолазы. Тому, кто хочет жить и наслаждаться тем или иным большим городом, часто приходится идти на большие компромиссы с самим собой и прочими его обитателями. Можно приспособится ко всему, кроме одного, совершенно непредсказуемого фактора. Это - люди, те самые обитатели и аборигены, а также многочисленные туристы и прочие праздношатающиеся личности, которых просто абсолютное большинство. Когда я жила в Москве, мне казалось, что город до отказа забит так называемыми посторонними - лицами кавказской национальности, нацменьшинствами различного достоинства, охотниками за продуктами, мошенниками, иностранцами первого, второго и других сортов и просто москвичами. Однако в Амстердаме я убедилась, что жила в городе, где ширина улиц и площадей запросто позволяет мирно сосуществовать различным расам и их гордым представителям. Гораздо теснее ощущаешь контакт с городом, когда сталкиваешься с ним лицом к лицу, дышишь рот в рот и идешь ноздря в ноздрю. Число туристов в городе летом превышает мыслимые нормы мирного сосуществования, особенно 30 апреля в так называемый день королевы. Вообще-то это день рождения королевы-матери, но это уже не важно. Любая следующая за королевой-матерью королева будет праздновать вместе с благодарным народом национальный день своего королевского рождения. Единственное, что не совсем понятно, - как будет развиваться ситуация, когда на престол после стольких лет женского засилья взойдет король, однако это уже проблема принца Виллема Александра и будущего поколения. Пока же вся страна готовится выбросить на улицу за бесценок нужное и ненужное старье, опустошить затоваренные склады, продать всем все, что только можно, разрисовать оранжевым цветом (официальный цвет династии герцогов Оранских) лица, тела, машины, мостовые, здания и власть потолкаться на улице с целью людей посмотреть и себя показать. Наилучшим образом это можно сделать только в Амстердаме. Пока королева посещает какую-нибудь достопочтенную среднестатистическую семью, Амстердам загодя выходит на улицы и занимает все возможные места, включая собственные крылечки, лестницы, подъезды и дворы. Если этого не сделать, завтра некуда будет открыть дверь, не говоря уже том, чтобы разложить предметы для торговли - весь город заполнен равномерно движущейся, разрисованной бело-сине-красно-оранжевой краской массой шустрых голландцев, на ходу покупающих и продающих самое настоящее барахло. Результаты моей хозяйственной деятельности выразились в покупке неработающего кассетного фотоаппарата никому не известной конструкции, двух очень красивых, прочных и явно дорогих внешне мужских свитеров, а также женской блузки невероятно большого размера и неправдоподобного синего цвета. Две ночи и день город напоминал один большой Вудсток: все пели, плясали, курили анашу, беспрерывно жевали фаст фуд, целовались, обливались водой, разрисовывали друг друга и все вокруг. Добропорядочные граждане, а таких в Амстердаме не так уж и мало, загодя выехали в загородные дома и наглухо закрыли ставни, окна, двери. Остальные же устроили грандиозную распродажу годовых запасов, избавив себя от необходимости вести вещи на свалку или на рынок. Прочие голландские города часто грешат на день королевы, упрекая Амстердам в излишне коммерческом духе, тяге к стяжательству в святой для всех голландцев день, однако никому не отнять того веселья и бесшабашности новоявленных коробейников, раста-мэнов, фокусников, индейских певцов, живых памятников и просто прикольных молодых и не очень молодых людей, делающих себе красиво в городе Амстердаме. Когда я думаю про московские праздники, то отчетливо представляю себе первомайскую демонстрацию. Тем более, что мне даже довелось принимать участие в физкультурном параде и стоять на Красной площади напротив заветного места. Нет, в число счастливчиков, взбегающих по лестнице прямо в объятия дедушек на Мавзолее, мне попасть не удалось. Для этого требовалось наличие обоих родителей чистопородного пролетарского происхождения, я же была из семьи совслужащих, однако отличница, что и позволило отобрать меня для участия в параде. Начались изматывающие тренировки с 6 часов утра на плацу в Лужниках, учащавшиеся по мере приближения знаменательной даты. Под крик из рупора и бодрую музыку к к/ф "Укрощение огня" мы образовывали фигуры, махали лентами и дружно убегали. Среди нас ходили фантастические слухи про костюмы (как потом выяснилось, истинно патриотической гаммы белого, красного и синего цветов) из натуральной шерсти и настоящие кроссовки адидиас (дали же жесткие неудобные белые туфли а-ля Детский мир для девочек и такие же уродливые ботинки для мальчиков, взыскав при этом с родителей аж по 30 рублей). За две недели до ожидаемого праздника я подралась с одноклассником и повредила палец. В знаменитом детском травмпункте на Большой Полянке мне поставили краткий, но емкий диагноз "перелом" и залили пол-руки в гипс. Когда я в таком виде появилась на очередной репетиции, мне ясно дали понять, что на физкультурном параде здоровья я буду лишней. И напрасно я клялась снять гипс раньше срока, замаскировать его одеждой и цветными красками, - меня сняли с выступления. На следующий день нам позвонили врачи и извинились: то, что на мокром снимке было переломом, оказалось обычным ушибом. С воплями и криком с больного пальца содрали гипс, и я вновь оказалась в основном составе. Праздник же прошел для меня почти незаметно: ввиду близорукости я так и не смогла различить лица вождей на трибуне, сразу же после парада нас выгнали с Краоной площади и даже не развезли домой, поэтому я возвращалась в своем новом костюмчике и стучащих белых туфлях на самом обычном метро. Видимо, в силу природной нефотогеничности меня так и не показали в телетрансляции. Был упущен один из первых шансов стать знаменитостью и приобретен новый и увы, печальный опыт общения с детскими медицинскими учреждениями. Первую в своей жизни московскую больницу я запомнила на всю жизнь. Знаменитая Морозовская стала местом, где мне по тогдашней врачебной традиции перед школой вырезали гланды, а заодно с ними и аденоиды и прочие полипы. Я была домашним ребенком, знавшим над собой пожалуй что только насилие воспитателей детского сада, поэтому уже сама процедура приемки больных настроила меня на печальный лад: плачущих навзрыд детей "cдавали" с вещами медсестрам, которые предупреждали, что в связи с карантином до выписки посещения строго запрещены, равно как и прогулки и выход за территорию блока. С больницей и операцией меня примирило только разрешение съесть мороженое в день операции и есть его всю оставшуюся жизнь без ограничений. Однако до мороженого было еще очень далеко. Мест не хватало, поэтому мы - целая группа детей - лежали в коридоре, что давало первоочередной доступ к врачебной и сестринской информации из ночных летучек, которые проводились здесь же. Так, мы первыми узнавали о шмоне - проверках личного имущества и кроватей на предмет несанкционированных продуктовых передач. Все найденное в тумбочках и под матрасом, беспощадно конфисковывалось. Сейчас я понимаю, что это доставалось не только персоналу, но и иногородним несчастным детям, проводившим в больнице долгие месяцы без родителей и гостинцев, но методы справедливого перераспределения счастья и по сей день вызывают у меня подозрения в конечном результате. Рядом со мной лежала девочка, страдающая недержанием, и каждое утро ее без трусов тащила мыться суровая медсестра, громко оповещавшая о ночном конфузе все отделение. Мороженое в день операции мне есть совсем не хотелось, хотя мама утверждала, что купила целую пачку сливочного пломбира по 48 копеек. Когда меня перевели в палату, я вдоволь насмотрелась на маленьких страдальцев со свищами в горле, умеющих только сипеть, за которыми ухаживали матери, устроившиеся нянечками в отделение. То были везунчики, но к их чести, матери понемногу приглядывали за всеми детьми. Покидая больницу, я оставила там книжку "Волшебный фонарь", однако мне ее не вернули, сказав, что другим детям она теперь нужнее. В какой-то степени это тоже знаковая потеря эпохи всемирного счастья по талонам. Впоследствии только одна московская больница вызывала у меня безмерное уважение и желание при виде человека в белом халате отчаянно заорать: доктор, помогите! Конечно же это Склиф и совсем другая история. В Голландии под Амстердамом находится самый крупный госпиталь в Европе - Амстердамский Медицинский центр. Это город под прозрачным перекрытием, с кафе, рестораном, пневмопочтой, молельными комнатами, произведениями современного искусства, где больные свободно ходят по улицам, сидят в кафе под капельницей, заказывают меню на следующий день, а врачам строго запрещено ходить в халатах белого цвета, чтобы не травмировать больных. Каждый этаж или уровень имеет свой цветовой облик и делится на зоны свободного и закрытого доступа. Отдельно от города в стороне стоят три огромных башни молчания - это психиатрическое отделение, куда посторонним вход воспрещен. В остальном можно ходить везде, где пускают, и даже полюбоваться через стекло отделением, где в прозрачных саркофагах донашивают крохотных пятимесячных зародышей - АМЦ гордится своими научными достижениями. При виде больных никто не вздрагивает, как бы ужасно они ни выглядели. Просто общество привычным глазом смотрит на инвалидов, давно занявших свое в нем место, посещающих музеи, кино, бары и рестораны, не требуя излишнего и зачастую показного сострадания. Так же и больные - всего лишь обычные люди, мало чем отличающиеся от посетителей и врачей, живущих в огромном городе-госпитале. Вообще, городской тип существования мало располагает к индивидуальным различиям. Множество людей, как две капли воды похожих на тех, что прошли здесь вчера, где даже люди интересные и выделяющиеся из толпы напоминают тех, на которых уже не раз обрашал внимание и так далее. И все же есть особое ощущение города и его людей, позволяющее безошибочно проснуться посреди ночи и сказать себе: я в Москве, Амстердаме, Берлине, Киеве или любом другом месте. То ли это неповторимый запах, то ли звуки, образующие ночную тишину, то ли просто это дышит город, и ты, лежа в кровати, всем телом включаешься в это мощное дыхание. В каждом городе есть места, где это дыхание невозможно более игнорировать, где оно заполняет твои собственные легкие и заставляет переходить на свой ритм. Москва, как и Амстердам, - город ночной, поэтому чтобы влезть городу под кожу, нужно выходить на ночные улицы и ходить, ходить, ходить, пока не пропитаешься им до тошноты в подреберье, и пока не притупится извечный страх одинокого охотника перед всемогущим лесом. Когда ночью в Амстердаме я просыпалась под бой часов Вестерторен (Западная башня), это было такое же незаменимое в моей жизни ощущение, как бой часов в родительской квартире на Юго-Западе. Впоследствии я стала замечать удивительные совпадения моментов моей амстердамской и московской жизни. В первую очередь, это касается воды. К воде у меня издавна особое отношение, но только в Амстердамском подвале я поняла, что такое кругооборот человека и воды в большом городе. Конечно, и в Москве я часто становилась жертвой сантехнического головотяпства, плановых отключений, протечек из соседской ванной, но любой коренной житель Амстердама скажет вам, что будь вы хоть трижды обладателем вида на жительство и даже гражданства, только наводнение и борьба со стихией может сделать человека настоящим голландцем. Поскольку после строительства дамбы пережить наводнение в провинции достаточно сложно, за истинным приключением придется ехать в Амстердам и арендовать где-нибудь в центре приличный сырой подвальчик, желательно в доме, охраняемом государством как памятник средневековой архитектуры, непременно ниже уровня воды. Ждать остается недолго, после нескольких дней затяжных проливных дождей, а в Голландии это прозаичное дело, ваш сток, хотя он и охраняется государством, засорится, и это уже начало приключения. Именно так это произошло в моей жизни целых два раза. Могу со всей уверенностью сказать, что это незабываемое ощущение, поражающее своей внезапностью и непредсказуемостью. Сначала вдруг пошел бурный тропический дождь, который так же внезапно и окончился. Находясь в тревожном ожидании во время ливня, я вздохнула и перевела дыхание. При этом я совсем не обратила внимание на странное журчание за окном. Мне захотелось пойти подышать свежим воздухом, и я широко распахнула дверь подвала. И вот она уже внутри - мутная, темная, пропахшая табаком и анашой, дурно пахнущая влага - дитя амстердамского неба и улиц, вот она уже заполнила все вокруг и плещется вокруг ног. Мы вычерпывали подвал несколько часов, выбрасывая на гора десятки литров этого жидкого топлива, а потом спасали книги и вещи. Еще неделю я проветривала подвальную сырость и сушила ее тепловентилятором, и ровно столько же времени амстердамское управление решало вопрос о реконструкции устаревшего слива. Когда в моей собственной квартире в Москве на последнем этаже, над которым имеется технический этаж, а попросту говоря чердак, протекла крыша, я поняла, что удивляться нечему. Гораздо хуже пришлось бы какому-нибудь неопытному москвичу или гостю, не обогащенному ценным амстердамским опытом. Не знаю, эти ли соображения руководили работниками ЖЭКа во время ликвидации последствий, или они просто переняли опыт голландских коллег, но сроки совпали. Это обстоятельство еще больше укрепило меня в мысли, что жизнь на самом деле одинакова везде, где бы ни ступала нога человека. Если же речь идет о тертом московском или амстердамском воробье, порхающем из столицы в столицу в поисках новых городских приключений, то для него нет ничего плохого, чужого или неправильного, а есть только удивительная и неповторимая жизнь Столицы, которая раз и навсегда стала его собственной судьбой. И чтобы это понять, иногда стоит уехать далеко-далеко, чтобы лишний раз куда-нибудь вернуться. Поскольку именно это и случилось со мной, то последние четыре года я опять живу в Москве. И вполне можно сказать, что на этот раз сознательно, чего и вам всячески желаю. Ибо вдвойне счастлив тот, кто обретает родину там, где он родился, - ему, честное слово, просто не приходится жаловаться в этой жизни. Когда я дописываю эту строчку, то внутренне спрашиваю себя, так ли уж я счастлива в Москве, и понимаю, что сказать-то нечего. Кроме да, разумеется. |
|
